Проклятый вопросСавостьянова М. Копылова Л. Новикова Л. Проклятый вопрос Интерьер + дизайн 2003 №1. C. 56-60 Как нам не забыть русскую жизнь? Музейщики вспоминают русский быт, архитекторы от модернизируют, то хоронят русскую избу, а Катерина фон гечмен Вальдек предлагает опыт консервации старых интерьеров. Катерина фон Гичмен-Вальдек Австрийская баронесса русского происхождения, продюсер мюзиклов "Метро" и "Нотр Дам де Пари". Родственница писателя Леонида Андреева и знаменитого петербургского архитектора А. Оля, внучка известного русского виолончелиста. Выросла в окружении старинной мебели и предметов искусства, привезенных в 30-е годы бабушкой из Парижа. Ей принадлежит одна из самых крупных коллекций старинной русской мебели, самые знаменитые московские квартиры и особняк, в подвале которого М. Булгаков когда-то поселил своего Мастера... Немного юмора: Приехала Зыкина на гастроли в Грузию. Ей бурно аплодируют после каждой песни. Кончила петь - ее вызывают на бис. Спела на бис - ей аплодируют еще сильнее. Выходит она, наконец, на сцену и говорит, что репертуар исчерпан, петь нечего. - Зачем петь? - кричат ей из зала. - Ты ходи: туда ходи, сюда ходи! Загородные имения. С загородными домами ситуация схожая. На мой взгляд, то, что очертя голову люди понастроили в Подмосковье, можно только сносить. Мой муж каждый раз, когда мы проезжаем по Рублевскому шоссе, так комментирует результаты новорусского строительства: «Здесь можно помочь только бульдозером. Архитекторы бессильны». Старые русские вещи помогают корректировать вкус. У меня есть друзья, которые, уже достроив «коробку» на Рублевке, начали покупать старую мебель и вдруг поняли, что внести антиквариат в этот «дом» Просто невозможно. Надо отдать им должное, у них хватило духу разрушить до основания почти готовый трехэтажный особняк вместе с гаражами. Сейчас на его месте вырыт котлован и начато строительство русской усадьбы. Они нашли архитектора, который спроектировал им дом, достойный антикварной мебели: настоящий неоклассический особняк, строгий, красивый, умный. Это вовсе не значит, что все должны жить в квартирах а-ля XIX век и строить себе русские усадьбы. Каждый выбирает то, что ему по вкусу. Я предпочитаю строительство, при котором через какое-то время становится непонятно, когда этот дом был построен, и кажется, что он стоял здесь всегда. Временная завуалированность, на мой взгляд, элемент хорошего вкуса. Идеальный русский дом. Абсолютный восторг у меня вызвал загородный дом моего приятеля, человека из семьи с традициями, коллекционера старого искусства и эрудита. Его дача — типичный господский деревянный дом с мезонином, однако выложенный из бруса 20 x 20 с фацетом, цвета натурального дерева. Все детали декора выкрашены в белый цвет: белые балясины, белые колонны, белые наличники. В доме стоит и усадебная и дворцовая мебель, и русская и европейская. Я не была уверена, что антикварная мебель будет хорошо смотреться на фоне открытого дерева. Но сочетание получилось изумительным. Дом этот не изба, не вилла, не дворец, а просто загородная усадьба. Поэтому дворцовая мебель на фоне некрашеного дерева выглядит правильно и красиво. С точки зрения вкуса и стиля этот дом, на мой взгляд, идеален. Именно такой будет и моя собственная дача. Старые московские квартиры. Вся прелесть старых московских квартир в аутентичности. Есть великолепные профессорские квартиры в доходных домах. Их планировка узнаваемая, типичная. Более того, встречаются доходные дома, в которых квартиры решены по принципу особняков: не коридоры, а широкие вестибюли, большие просторные залы, входы декорированы колоннами. Хороший пример — знаменитый дом двадцать на Поварской. В нем каждая квартира по планировке напоминает одноэтажный особняк. И не случайно. Ведь дом на Поварской был построен, чтобы затмить славу знаменитого дома страхового общества «Россия», на тот момент самого роскошного в Москве. Все квартиры моей семьи я стараюсь восстановить в первозданном виде. Одна из квартир находится в бывшем доходном доме Плевако и целиком решена в модерне. В нашем доме на Знаменке атмосферу XIX века удалось выдержать в целом здании. Жильцов там немного, несколько семей. Все люди одного круга, с определенным вкусом. Мы договорились, что никто ничего менять не будет: у всех остался старый паркет, даже в подъезде стоит исключительно антикварная мебель. Радикальный подход. Я убеждена, что надо стараться сохранить старый паркет во что бы то ни стало. Почему мы не выковыриваем старые бриллианты из украшений и не вставляем туда новые? Почему не переделываем старые часы? Не плавим их корпуса и не льем из них современные, по форме популярных моделей Carder? Почему мы не выкидываем старые картины из музеев? Так почему же мы меняем паркет? Возможно, у меня взгляд радикальный и непопулярный, но я считаю: если вы хотите иметь современный интерьер — пожалуйста, куролесьте в новом строительстве. Если хотите гипсокартон и гладкие стены без трещин, покупайте квартиры в Бутово. Но не надо уродовать старые московские дома! Семья Висконти, друзья моего мужа, живет в замке XVI века. Там неровные растрескавшиеся стены, там масса нереставрированной мебели, и поцарапанный каменный пол. И никому в голову не приходит это ремонтировать. Посмотрите, как отреставрирован наш Кремль. Может быть, кто-то хочет так жить? У меня обновленный Кремль вызывает тоску и депрессию. Традиции не нуждаются в замене на новые, «лучшие». Обидно менять историю на пластиковую жизнь без царапин и трещин... Охотники за паркетом. Когда люди меняют старый паркет на новый модный дощатый пол или мрамор, я еще могу понять: смена концепции; хотя в старых столичных домах, на мой взгляд, и это — глупость. Но когда выкидывают роскошный наборный паркет и кладут на его место точно такой же, только новый, это показатель отсутствия вкуса или недостатка культуры, а скорее, и того и другого. Во всех европейских столицах, в Париже, в Лондоне, в Вене, где много старого «жилого фонда», никто никогда паркет не меняет. Более того, паркет, случайно оставшийся от разрушавшихся домов или от замков, продают антиквары, и люди ищут его, караулят, выменивают, покупают. Во всех странах, где есть традиции, понимание культуры и быта, все старое имеет ценность! В Австрии идет настоящая охота за старым деревом. Если кто-то разбирает горные домики и даже стойла трехсотлетней давности, то старые бревна продаются за безумные деньги. Ими декорируют жилье, из старого дерева делают роскошные балки, и даже строят новые дома. В Тироле, например, продают за безумные деньги старые крестьянские избы. Их покупают богатые люди, перевозят к себе в имения и там собирают снова. Национальная привычка разрушать. Мы отличились много раз. Только специалисты знают, где, что и сколько массово разрушалось и вывозилось после 1917 года. Многое погибло во время революции, во время Второй мировой войны, а то, что уцелело, по большей части оказалось на помойке в 50-60-е годы: тогда антиквариат с упоением выкидывали и меняли на полированную гедеэровскую мебель. Слава Богу, тогда уже были коллекционеры, понимавшие ценность старинной мебели, — в начале 60-х очень многие предметы поменяли владельцев. Сейчас ситуация похожая. Я бегаю по этажам в своих московских домах и собираю все, что выбрасывают любители «современного дизайна»: старые двери, дверные ручки, оконные шпингалеты, паркет. Все то, что в цивилизованных странах продается на блошиных рынках и в специальных антикварных магазинах. И стоит очень недешево. А у нас на «блошку» идти бесполезно. Там вы ничего не найдете. Например, чтобы купить много метров дубового старинного паркета, нужно специально его заказывать, искать дилера. Кроме того, почти во всех европейских странах можно заказать новый паркет из старого дерева, и стоить такой паркет будет дороже, чем современный. Казусы антикварной Москвы. Московский рынок старинных вещей очень странный. По большому счету, для 12-миллионного города антикварного мебельного предложения просто нет. У нас почти ничего не осталось. Все испортила национальная привычка начинать жизнь с белого листа. Появление любых мало-мальски ценных предметов отслеживается всеми московскими коллекционерами. В основном люди, собирающие старую русскую мебель, хорошо знают мебель друг друга. Предметы нельзя спокойно перепродать. Доходит до смешного. У меня однажды пытались украсть комод. Реставраторы решили продать другому коллекционеру предмет, который я дала им привести в порядок. На радостях он позвонил своему знакомому дилеру и описал комод, который ему предлагают. Тот сразу узнал мою вещь и перезвонил мне в надежде купить комод себе, напрямую, «смешав» продавцам все карты. Процесс собирательства происходит у всех на глазах. Все знают, что кто купил, и годами выманивают вещи друг у друга. Лучшее в русской мебели. Мебель — предмет искусства, поэтому объяснить, в чем, например, прелесть русской мебели конца XVIII—начала XIX века, невозможно, как невозможно точно сказать, почему нравится тот поэт, а не другой. Это вопрос метафизический. Например, я очень люблю русские вещи с эгломизе. Вставки из стекла, на которое с обратной стороны нанесен рисунок и золочение, — особая, редкая техника, названная по имени изобретателя француза Гломи, украшавшая мебель конца XVIII века. На самом деле эгломизе встречалось и в начале XVIII века, но считается, что ее изобрел именно он. Как правило, подобный декор использовали в предметах из красного дерева, часто отделанных латунью. Сначала эту мебель заказывали во Франции, но с открытием в России мастерских Майера и Орта она стала производиться и у нас. В середине XIX века таких вещей уже не было. Мода прошла, потом и техника была забыта. Немного юмора: Вовочка прибегает домой: - Мам, я сегодня по арифметике пятерку получил ! Мама сидит, плачет. - Ну мам, я сегодня и по русскому пятерку получил ! - Мам, но я же и по истории пятерку получил ! Ты чего плачешь-то ? Она, всхлипывая, поднимает голову и строго говорит: - Вовочка, ты уже большой и должен знать правду : сегодня твой брат Саша стрелял в царя. Европейцы немножко стеснялись модерна и не очень в нем развернулись. А Россию мода захлестнула «с головой», и она отдалась ей со страстью. Предметы эпохи модерна, которые были созданы в России, — удивительные. Единственное декоративно-прикладное искусство, которое я покупаю, — это модерн. Я совершенно равнодушна к бронзе, к серебру, но трясусь от восторга при виде модерновых ламп, рамок и всей этой интерьерной мелочовки. Красота их линий вызывает у меня просто физический восторг. Нигде в мире нет таких образцов модерна в архитектуре, как в Москве. Вена считается городом модерна, но там он подавлен ар деко. В обыкновенных доходных домах, простых домах для жизни такого зашкального кудрявого модерна, как в России, нет. Европейские архитекторы, скорее всего, постеснялись бы разгуляться так, как позволял себе Шехтель. Ну где в Европе можно представить себе интерьер, похожий на дом Рябушинского? Это ведь неприличная декоративность. И полный восторг. Только Россия позволяла себе так гулять в модерне. Вообще привлекательность стиля — вещь необыкновенно субъективная. Каждый волен выбирать, что ему нравится. Вопрос в том, как работать с выбранным стилем: осмысленно или по-нуворишески. Нувориши во всем мире одинаковы: хотят, чтобы блестело и выглядело богато. Следы времени. В течение последних лет вещи для меня реставрируют одни и те же люди. В России замечательная реставрационная школа. Как ни странно, в Австрии я столкнулась с тем, что нелегко найти специалистов, которые сделаю полировку вручную, или, например, там не принято использовать политуру на основе шеллачных смол. Возможно, дело и том, что в этой части Европы сохранилось много старинных замков, фамильных поместий, в которых мебель практически не реставрируют. Она спокойно живет своей жизнью, благо родно ветшает, помнит былые времена. Никто ее не подновляет. Там очень много наборной барочной мебели монастырской работы, так называемого зальцбургского барокко, которую в России почти не знают. В Москве иногда попадаются эти так высоко ценимые в Европе предметы, от которых продавцы подолгу не могут избавиться, потому что никто не понимает, что это такое. А вот с бидермайером по-другому. Его в России хорошо знают. Это был первый «Фабричный антиквариат», но сами вещи чудные, очень удобные для жизни, в Австрии их тоже любят и много покупают. К сожалению, в венских антикварных магазинах я часто вижу сильно зареставрированную мебель. Предметы покрыты толстым слоем лака, они все «хрустят», блестят, все очень грубо. В России гораздо проще найти реставраторов музейного уровня. Но сейчас у нас только начинают покупать антиквариат, люди пока не могут смириться С тем, что вещь выглядит старой. Им хочется лоска, блеска, чтобы золото было золотом. Я очень люблю русскую мебель из красного дерева, с золочеными резными деталями. Большая удача, если удается поймать такую вещь в состоянии предельной «драности», когда из-под позолоты виден старый левкас, а под левкасом просвечивает дерево и сохранились лишь фрагменты золочения. Дерево надо привести в порядок, а золоченые элементы оставить в музейном состоянии. Выглядит это изумительно. Несколько уникальных предметов с таким фрагментарным золочением я упустила и очень переживаю, потом эти предметы всплывали на антикварном салоне зареставрированные до безобразия, в полной боевой готовности и «полном золочении». Старые вещи в таком виде ничем не отличаются от итальянских копий, которые можно купить в любом магазине. Вся ценность и красота этих предметов — в следах времени. Михаил Шапошников, историк, заведующий Музеем литературы Серебряного века КУПЕЧЕСКИЙ УКЛАД. Русский интерьер середины-конца ХIХ века был чрезвычайно насыщен: живописью, иконами, фотографиями, безделушками. В этом он похож на традиционный английский интерьер. На мой взгляд, для жизни хорош стиль конца XIX века, времен императора Александра III, с добротной мебелью, с большими диванами, мощными столами. Интересен быт купечества. С 20-х до 90-х годов ХIХ века купцы жили в особняках. В Замоскворечье сохранились особняки, построенные ими самими. Также купцы переселялись в особняки, купленные у дворян. Мгновенно понимали, как и что надо обустроить, и зачастую следили за домом лучше, чем дворяне. Такой особняк имел три этажа. Жили только в третьем, в маленьких комнатках с низкими потолками. Даже купцы-миллионеры. Во втором этаже располагались роскошные парадные залы, какие, например, были у Морозовых, у Лепешиных, в эклектическом стиле, с вазами, лепниной, со скульптурой и экзотическими растениями. Почти все время эти помещения стояли запертыми. Старые купцы, несмотря на миллионные состояния, экономили на всем: на свечах, на дровах, старались пореже натирать паркет. Поэтому парадные залы открывали только в дни торжественных приемов, на праздники. На первом этаже находились кухни, службы. В 60-70 годы ХIХ века начали строить доходные дома в три-четыре этажа. Если купцы не хотели возиться с содержанием собственного дома, они переселялись из особняков в наемные квартиры. К концу ХIХ века в домах конца эклектики и модерна появились роскошные квартиры по 10-12 комнат с черным и парадным входом, с огромными окнами, такие квартиры занимали иногда целый этаж. К концу ХIХ века просвещенные купцы, например, Востряковы, Третьяковы, Найденовы, завели у себя приемы. Что нам стоит строить? Свежий анекдот: Брежнев и Никсон со своими телохранителями стоят возле Ниагарского водопада. Они решили испытать телохранителей, и каждый приказывает своему прыгнуть в водопад. Американец отказывается: - У меня семья, дети! Русский бросается, не раздумывая, но в последний момент его перехватывают. - Как вы решились на это? - спрашивает его пораженный Никсон. - У меня семья, дети! Я не думаю, что современная русская архитектура, экспериментирующая со срубом, может быть оригинальной и интересной для Запада. К сожалению, тема сруба как элемента национальной традиции была придумана не русскими, а финнами, точнее шведами, жившими в Финляндии (финский павильон на Всемирной выставке 1897 года, кафедральный собор в Турку Ларса Сонка, имитирующий систему сруба в каменной архитектуре). Русская изба в стиле модерн в Талашкино — откровенно заимствованная архитектура. Прогнившие декаденты (т. н. «серебряный век») пытались насадить на русской почве буржуазно-дегенеративное арнуво, чтобы придать видимость смысла своему существованию, но тщетно. Конструкция русского бревенчатого дома от финского ничем не отличается. Набор внутренних помещений разный — вся эта архетипика: хлев, сени, горница, красный угол, обряд. А строительная технология одна и та же. Работая с бревенчатым домом, современный архитектор берет традиционные элементы в неомодернистском прочтении. Например, вместо старых стыков «в чашу» или «в лапку» последнее время делаются «культурные» ровные углы без нахлестав. На мой взгляд, не используются возможности дерева, лежащие на поверхности. Никто не догадался гнуть бревна. А это внесет разнообразие. Можно, допустим, делать поперечные стены из бетона, а между ними вставлять продольные деревянные стены криволинейной формы. Но это не русский дом. Рассматривать избу (сруб) как символ национального духа так же глупо, как смазные сапоги и Московский Кремль. Восемьдесят пять лет назад люди, населявшие Россию, сделали революцию, чтобы не жить больше в избах. То, что есть в России индивидуального, — это культовое зодчество: многоглавие, восьмерик на четверике, Кижи и т.д. К сожалению, наша культовая архитектура стала объектом товарно-денежных отношений в качестве национального брэнда, образовав ряд: икона, икра, водка московская, etc. Но даже не произойди подобная коллизия, использовать в жилищном строительстве приемы церковной архитектуры как-то неуместно. Неорусский стиль Гартмана и Ропета, возникший в 1860-х на волне национального движения, на основе орнамента пытался дать новый формальный язык. Хотя сейчас теоретики архитектуры и возвещают новое пришествие орнамента, буквальное продолжение той традиции видится с трудом. Возможно ли признание современной русской архитектуры, работающей с традиционными строительными технологиями, на Западе? Если основным критерием будет конвертируемость, то нет. Только та культура жизнеспособна и имеет влияние, которая делает ставку на свою универсальность, а не на обратимость. Если брать информационную эпоху в метафизическом смысле, то она представляет собой попытку убежать от вечного небытия. Но не через растворение «эго» в коллективе путем массового труда, как, допустим, в коммунизме, а растворение человеческого «я» путем превращения каждого индивидуума в потребителя информации, а его сознания и психики в набор информационных кодов. Может ли информационная эпоха архитектурно отразиться в форме традиционного бревенчатого дома? Или, шире, возможно ли плодотворное взаимодействие между традицией и информационным обществом? Мне кажется, поскольку и наша культура и цивилизационная модель в голову этого поезда не успели, не стоит и дергаться — ждем следующего. Александр Зеликин, архитектор Традиционный дом, не обязательно русский, возможен как тема современной архитектуры. Вот, например, швейцарские архитекторы Жак Херцог и Пьер де Мерон взяли за основу архетипический дом (четыре стены и двускатную крышу), но при этом исполнили этот дом из бетона и внесли в него абсолютно новую, современную функцию, сделав внутри пространство типа лофта. И дом зажил совершенно по-новому. Это сохранение старой формы плюс нетрадиционный подход к материалам и внутреннему пространству. А может быть и наоборот: при сохранении старых, традиционных материалов берется нетрадиционная для данной страны форма. Например, дерево начинают сочетать с такими современными материалами, как бетон, стекло, металл. Это может дать удивительные результаты. Зарубежные архитекторы используют этот прием повсеместно: дощатый фасад, несущие опоры из отесанных стволов деревьев и так далее. Во Франции мне встретилась постройка, имитирующая классический храм с портиком. Каркас ее составляли деревянные столбы, а заполнение было из стекла. Этот стеклянный периптер производил необыкновенное впечатление. Среди современных русских домов удачного скрещивания дерева и современных материалов очень мало. У нас обычно все упирается в нормативы или в стереотипы. Хотя бывают и исключения. У архитектурного бюро «Проект Меганом» есть проект Г-об-разного дома, где, на мой взгляд, удачно сочетаются тяжелый монолитный железобетон первого уровня и легкие нависающие конструкции, обшитые доской из лиственницы. Другое дело, что опознать этот дом как специфически русский трудно. Его легко представить в европейском или американском контексте. Посмеемся: 975.Стук в дверь: - Здесь живет Рабинович? Голос из-за двери: - Разве это жизнь? удачно решенное пространство, и современная функция, и форма, удачно вписанная в традиционный русский ландшафт. А оригинальных частных домов, эксплуатирующих русскую тему, не припомню. Если берут брус, то дома кладут традиционным образом: пятистенок и двускатная крыша с клетушками внутри. Нет нового прочтения традиционной формы. Отдельные локальные примеры появляются, скажем, деревянный плавучий дом архитектурной группы «А-Б» Михаила Лабазова. Та же группа несколько лет назад построила бревенчатый дом с оригинальной формой крыши, сильно отличающейся от обычной двускатной. Но все же говорить о направлении в архитектуре пока сложно. Хотя деревянный сруб встречается и в других странах, его все-таки можно считать традиционно русской постройкой. Мне кажется, что из бревенчатого дома можно выжать максимум возможностей, но у нас это мало используется. Я бы с большим удовольствием, выезжая за город, лицезрел не монстров из красного кирпича, которые сегодня преобладают в загородном строительстве, а бревенчатые дома, но не подражающие традиционным образцам, а несущие в себе некую современную идею. Кроме сруба, есть и другие традиционные формы, которые могли бы сегодня восприниматься как национальные и аутентичные и быть при этом интересными для архитектора. В 90-х годах в Москве появилось много зданий, играющих с темой шатра или башни, но это скорее из области декоративного искусства, нежели архитектуры. Я не считаю, что этот стиль имеет будущее... Николай Овчинников, художник ВЗГЛЯД ИЗ ЕВРОПЫ. Постоянно я жил в Европе не так уж и долго. Дольше всего во Франции — три года. У европейцев, особенно у французов, есть устойчивые стереотипы, связанные с понятием «русского». Это «белый русский» и «советский». Первое связано с эмиграцией. Словосочетание — ругательное. Черные ребята обзывают белыми русскими французских полицейских. Также существует пленочно-эстетическое восприятие всего русского в буржуазно-аристократическом обществе. Я был в одной квартире современных белых русских: этакая избушка, набитая огромным количеством исторических предметов, скрещенными шашками, матрешками — просто чулан древностей. «Советский» русский — другая история. Советское всегда воспринималось с левой интеллектуальной драмой восхищения, страха и неприятия одновременно. Но понятия «советского дома» нет как такового, поскольку его не было и в Советском Союзе. Была скорее французская утопия на тему конструктивизма, Корбюзье, дома-коммуны, всеобщего счастья. Пока жил в Париже, у меня возникала тоска по русскому дому. И я нашел потрясающее место под Парижем: коммунистический рабочий пригород Сарсель, построенный в конце 50-х. В нем дома трех видов: двенадцатиэтажные башни, девятиэтажные дома и длинные пятиэтажки. Собственно, с Сарселя была содрана вся урбанистика советских пригородов. В Сарселе в башнях квартиры маленькие, предполагалось, что молодой человек поселяется в них и живет там, пока не обзаведется семьей и детьми — и тогда переезжает в 9-этажный дом, где квартиры уже больше. А в конце жизни, на пенсии, он спускается в пятиэтажку. Там квартиры большие, рассчитанные на дедушек, бабушек, внуков. Я любил туда ездить, потому что мне это напоминало какое-нибудь Беляево, Никулино, где я жил. Сарсель — реальный московский пригород, мой «русский дом» под Парижем. Лидия Рославцева, кандидат исторических наук АМПИР, КОНСТРУКТИВИЗМ ИЛИ НЕОРУССКИЙ СТИЛЬ? Когда я размышляю о том, что такое русский дом, то сразу представляю усадьбу. Потом думаю — а что в доме? Ампирная мебель, посуда, старая живопись, книги. И вдруг понимаю, что это не совсем русский дом, ведь русское дворянство развивалось под сильным влиянием Европы. Тогда мне вспоминается один дом в деревне: почерневший, немножко нелепый, рассыпающийся. Внутри — затхлый и неубранный. Но с расписной мебелью, старыми светильниками, кружевными подзорами... Он был очень гармоничным, а это самое главное. Ампир, на мой взгляд, достаточно громоздкий и тяжелый. Он для человека уверенного в себе и очень обеспеченного. Может быть, даже обогатившегося весьма неожиданно и потрясенного своим успехом. Ему хочется этот успех подтвердить основательными, значительными и яркими вещами. Впрочем, поскольку в наше время все часто происходит «как снег на голову», то бедный человек, у которого вкус не сформирован, не успев понять, что ему нужно, начинает составлять свой интерьер как попало. Что касается так называемого неорусского стиля (Талашкино, Абрамцево), то в нем, на мои взгляд, есть некая искусственность. Не хватает естественности, гармонии. Талашкино, например, будто собрано из разных кусков, причем разумом, а не душой, как крестьянские дома. Неорусский стиль скорее подходит людям зависимым: от своих прихотей, от общественного мнения, от моды. В то же время начало XX века в России, безусловно, очень интересный период. Люди яркие, одаренные пытались себя реализовать. Русский конструктивизм я почему-то люблю. Конструктивизм подходит людям творческим, сильным и свободным. По своей внутренней нелепости он самый правильный русский стиль. Неожиданный. В нем есть сила, поток, выплеск. Углы, ломаные линии. Мельников — это же самый настоящий конструктивизм! Его дом, где все уже рушится, падает, похож на какого-то невиданного животного вроде слона с обрезанным хоботом. |
|
|
|
